Может ли человек, выструганный папой Карло и брошенный матерью, любить преданно и ценить любовь к себе? Не может, поскольку там не только мозг деревянный, но и сердце такое же, двадцать первый палец покоя не дает.
Буратино наш, Азбуку так и не нашел, зато Аленушку долго на полянку зазывал, дескать так люблю, что жениться хочу, и под венец, если не согласна, силой потащу. Он ее и соблазнял, и цветы и кольца дарил, и от Рыбки-Камы увильнуть норовил, и от кукушки-обезьянки Гози отказывался, и возвращал – сдалась Аленушка, кошмары ей еще предстояли.
Недолго словесами окутывал, цветами одаривал, как прослышали родители чурбачка о намереньях его странных, жениться на Аленушке, мигом на полянке матушка объявилась с сестрицей. Дескать, рано нашему Полену под венец. Тот в ответ: «Не хочу учиться, хочу жениться, пить, гулять, кубики качать». Проводил родимых, да напился, то ли с горя, то ли с радости, дескать, жениться не передумал, но пока погожу, мне и так, неотесанному, здесь привольно, пускай Аленушка работает, а я только собираюсь все да раздумываю.
Обезьянка Гозя, новые детали к своему тельцу гномика пришившая, по полянке мечется, всех посмотреть просит, да противно шибко молодцам. До тупенького обезьяньего мозга не дойдет никак, что не все на шрамы да возбудители болезней смотреть желают. Молодцы полянские ведь свои тела холят да лелеят, зачем им чужие уродства лицезреть. Вот и уговорила Буратино, зелья выпить, с ней уединится, да давай научать неразумного, как Аленушка вести себя должна, поленцу нашему угождая. Развернулось полено пьяное в целое бревно (или доску прессованную), проявил удаль молодецкую – давай он Аленку бить, да за волосья таскать, да по полу валять. Один нашелся молодец (остальные попрятались, за красу свою испугались, видать), оттащил Буратино да сучки-ручки и пообламывал. Обезьянка вокруг бегает, молодца стращает: «Не тронь его, а то за воротца уйдешь». Молодец ее не слушает, знай, Полено отесывает.
Утро вечера мудренее, да не всегда – пришло и оно. Кается Полено, дескать, ничего не помню, но люблю тебя одну. Растаяло сердце женское – простила в этот раз Алена, да ошиблась. Не прошло и трех дней и трех ночей, снова видит она Буратино в лапках цепких обезьянки, в грязных объятиях Гозиных. Та еще и скакать, и верещать принялась – развернулась Аленушка, полетели клочки по закоулочкам, разлетелись волосья пришитые (ну, и другие нашлепки тоже). Силы высшие теперь вмешались (видать, крепко спали до этого, иль тоже зелья перебрали), выгнали Аленушку с полянки, а Поленце оставили. Не захотел за любимой на волю идти, с обезьянкой заразной ему, видать, лучше будет.
Знать, точно сердце деревянное, чувства-то все в кубики ушли или в двадцать первый палец, он его теперь в зелье вымачивает. Аленушке же пришла пора к доченьке воротиться, от сего добра навек освободиться, полено бросить и забыть, как кошмар, и на полянку более не возвращаться.
